Наконец-то появилось великое ивритское произведение – как по объему, так и по качеству – оригинальное и новаторское по всем меркам, и не только в масштабах нашей провинциальной местной литературы, но и на карте мировой литературы. Долгое время (десятилетия?) мы ждали работу, которая глубоко осмыслит духовный кризис, созданный технологией в мире духа, и представит актуальную литературную концепцию, способную с ним справиться
Плач, маскирующийся под критику, недавно вознес Иегуда Визен о состоянии ивритской литературы, но не смог извлечь из себя и поднять из долины плача и стенаний какое-либо новое понимание глубинных источников кризиса – а значит, и его возможных литературных решений. Визен, конечно, не единственный, кто оплакивает состояние книги – и не только ивритской – в наше время, терпящей поражение на широком фронте перед своим противником-врагом (на котором вы сейчас читаете и этот абзац, не так ли?) – компьютером (и его уменьшенным сыном – смартфоном). Визен, разумеется – как блаженной памяти Навот – ведет арьергардный бой, который столь же героичен и трагичен, сколь патетичен и даже комичен (и как всякая проигранная война – совершенно излишен). Не к прошлому должна стремиться литература, живущая духом нашего времени – а к будущему. Ведь еще не было эпохи, подобной нашей, видящей себя через призму будущего, и чья истинная религия – технология.
Только литературная форма и идея, противостоящая врагу его же оружием и на его поле, глубоко усвоившая духовные изменения, созданные компьютером в нашем мире, сможет проложить путь к следующему литературному стилю – следующего века (то есть, простите, нынешнего). Поэтому не состояние ивритской книги должно лишать нас сна – а состояние ивритского компьютера. И здесь мы сталкиваемся уже не с полем уничтожения долины плача, а с "пустым полем битвы" XXI века. Вся мировая литература в растерянности перед влиянием компьютера на человеческий дух, особенно перед кризисом сокращения духовного внимания – в чтении, письме и даже мышлении.
В ивритской литературе последнего десятилетия было несколько интересных попыток нового поколения молодых писателей, выпустивших свои дебютные прозаические произведения, справиться с кризисом, который в мире прозы выражается – даже сильнее, чем в мире поэзии – в глубоком разломе между отдельным коротким фрагментом (как пост в Facebook или блоге) и длинной прозаической формой. Сначала (раскрытие: автор пишет на этом сайте) вышла "Книга тьмы" Э. Шахора, очень интернетное произведение по языку и незрелой торопливости. К сожалению, эта работа потерпела неудачу из-за огромной, хотя порой и освежающей избыточности, тотального предпочтения крошек прозы и сознания, создаваемых коротким фрагментом, в ущерб целостному произведению. И действительно, у читателя остается лишь смутное представление о ней, даже после второго прочтения, и не с удовольствием. Затем вышли "Ради другого места" А. Морриса и "Книга мужчин" Шабтай (в нано-версии), которые оба очень интересно, хотя и далеко не достаточно, справились с той же проблемой.
У Морриса, который является удивительным автором фейсбучных крошек (то есть постов), заметно, что книга создана из собрания фрагментов, которые автор написал (и даже публиковал) на протяжении лет, но именно в обратном порядке, на которые наклеен сюжет как своего рода алиби (иногда оправдание и принуждение, а иногда – в лучшие моменты – как плодотворная литературная игра между автобиографическим и вымышленным). Большой интерес, который мог бы возникнуть именно из обратного движения к истоку и началу, пострадал из-за незрелости первых фрагментов в их написании (которые станут последними при чтении), завершающих книгу. Но с другой стороны, видно, что здесь была вложена весьма оригинальная мысль в эту новаторскую структуру движения лицом назад к началу личной истории письма. Только проблематичное редакторское исполнение и слабая и слишком прозрачная – и на мой взгляд даже лишняя – рамочная история о мертвом двойнике автора (за которым он подглядывает-прячется) портят литературную композицию (немало из-за легкой ловушки самооправданий арс-поэтики).
И здесь проблема редактирования, которая является центральной проблемой в сердце формы пост-прозы, раскрывается во всем своем великолепии – даже и особенно когда индивидуальные фрагменты гениальны и виртуозны, и она в немалой степени проистекает из нынешней дисфункции института литературного редактора. Именно в центре книги Морриса, когда отдаляешься от проблематичных начала и конца, разворачивается впечатляющий и богатейший веер смешения между псевдо-биографическими письмами, почти совершенными фрагментами, и глубиной, создаваемой игрой пробелов между фрагментами и многочисленными разными слоями между реальностью и вымыслом, по которым бьет текст.
Книга Н. Шабтай, несомненно, более однородна в своих рассказах, являющихся ее главами, и в своем слегка (а иногда – вынужденно) рифмующемся языке. Проблематичность соединения фрагментов проистекает из гнева и ненависти, портящих строку, которая превращается в строй обвиняемых (мужчин, конечно, по которым названа книга). Монотонная и лишенная развития эмоциональная позиция автора, из слепоты самооправдания и обвинения всех мужчин в ее жизни, в конечном итоге создает впечатление повторяемости. Фактически, односторонняя книга накапливается в глазах читателя, явно против намерения автора, как обвинительный акт против нее самой – и против выборов, которые она сделала в своей личной жизни.
И в этом случае виртуозные, смелые и интересные сами по себе фрагменты не справляются с созданием книги, то есть с созданием композиции, в которой есть интерес и развитие. Каждый фрагмент хорош и чаще всего превосходен сам по себе, но все фрагменты по сути один и тот же фрагмент (потому что здесь есть тезис для доказательства индукцией). И так снова (и снова) кажется, что роман – тот усталый и очень заплесневелый жанр, который хоронит книгу вместе с собой – остается единственным конкурентом на поле, способным строить глубину, своими хорошо известными и опробованными до тошноты, но эффективными методами.
Еще один последний пример этой проблемы – это книга фрагментарной прозы "Любовь" М. Эйтан, недавно вышедшая в свет, где также односторонняя политическая повестка подрывает литературное дело и весь впечатляющий талант автора в пользу написания ангажированной и политкорректной литературы, которая вся является заискиванием перед духом времени (который, конечно, поспешил обнять ее). В этом блестящем произведении существует даже манипулятивный и эксплуататорский элемент, не только по отношению к реальному, не вымышленному явлению проституции, но и по отношению к читателю, в экстремальных и сенсационных выборах для достижения "эффекта", на службе ее величества американской углубляющейся идеологии (см. Дворкин и другие, там же).
Отсюда потребность книги сформулировать именно всеобъемлющий и агрессивный тезис, навязывающий себя реальности и читателям – например в языке "они", или в тактике размывания "все возможности верны" – за счет и на спине очень индивидуальной и частной (и интересной!) истории. И отсюда также бегство в распадающееся посттравматическое сознание как слишком легкое психологическое алиби для неспособности фрагментов обязаться и накопиться в специфический нарратив (в отличие от памфлета) с дыханием, когерентностью и не дай бог – может быть даже решением. Модное жертвенное повеление наших дней, которое пытается насильно мобилизовать к себе весь поэтический талант и риторическую манипуляцию обеих писательниц, и даже насилует (извините!) к себе сюжет (то есть: превращает его из сюжета в статичную по своей природе и вечно повторяющуюся картину состояния, которая есть п.р.и.т.ч.а), серьезно вредит литературному потенциалу, который был заложен в этих двух книгах. И упущение заметно на фоне качества письма и языкового мастерства.
Эти книги, и многие другие неупомянутые, присоединяются к тенденции и возможно даже к волне, в которой можно отметить несколько признаков, и которая пытается объединить форму блога или интернет-фида с высокой формой в литературе – романом:
- Во-первых, многие фрагменты в этих книгах, когда они стоят сами по себе – действительно виртуозны, и иногда сияют как совершенные природные или отшлифованные рукой мастера бриллианты, и часто превосходят почти любой отдельный фрагмент, который возьмешь (или – и в этом суть – вырежешь) из одного из романов поколения романистов в ивритской литературе. Видно, что письмо фрагментами – это аутентичная и естественная форма, в которой выражается это новое поколение писателей – лицо поколения как лицо интернета. Именно здесь кроется секрет великой поэтической силы всех вышеупомянутых писателей, большинство из которых даже превосходно используют ее на своем естественном поле (например, в Facebook). Не отсутствие таланта подводит книги поколения фрагмента, которые хорошо умеют "сделать нам фрагмент". Однако с другой стороны той же монеты-фрагмента, все эти романы фрагментов также содержат очень слабые фрагменты, и непонятно, как рука редактора не выбросила их из окна браузера. Неравномерность уровня вопиющая, но, конечно, проистекает из той же глубинной проблемы целого, которое меньше суммы своих частей.
- Во-вторых, что характеризует жанр фрагментарной прозы – и заметно отличает ее от других, намного более старых форм нарративного письма фрагментами – это то, что фрагменты в ней действительно стоят сами по себе. Каждый из них, точно как пост, может быть прочитан отдельно и быть извлечен из книги (блога?) и стать полностью независимым фрагментом, как короткий рассказ или размышление. И беда в том, что нередко фрагменты именно лучше в этой независимой форме (увы). Закрадывается подозрение, что фрагменты действительно были написаны так, и их собрание в книгу создано искусственно, синтетическим склеиванием, которое позволит им выйти в свет и тем самым войти в зал литературы, которая все еще (?) не публикует стены в Facebook. То есть духовная форма цифровая и интернетная, а материальная форма – ой беда – из более старой аналоговой технологии (которая невероятно – сделана из дерева!). И швы грубые, и соединение скрипит, и посты проглядывают сквозь разрывы. Вас видно.
- В-третьих, еще один очень явный признак, который можно отметить в письме фрагментов – чья тесная связь с ним не является логически необходимой, а связана с ним только технологически – это его определение как находящегося в с-п-е-к-т-р-е автобиографического (в отличие от классической автобиографичности). Как продукт мира интернет-блога и фейсбучной личности и профиля на сайте знакомств, сплавленный с вымыслом мира прозы, письмо этих авторов никогда не будет полностью биографическим или полностью вымышленным, а будет постоянно двигаться в широком пространстве между вымышленным и автобиографическим, непрерывно играя с ними. Это еще одно заметное качество их письма, которое вливает в него немало психологической глубины – и даже вуайеристского интереса. В отличие от поколения романистов, которые нередко прячутся за тяжелым занавесом плотной прозы, здесь постоянная игра вуалей, но никогда без отказа от вуали (крайний маркер здесь – , который, кажется, почти задыхается в своей черной вуали).
- Наконец, все эти выдающиеся писатели заметно терпят неудачу именно в попытке преобразовать фрагментарную форму письма – которая, конечно, является духовной, а не только технической формой, как любой стиль письма – в создание длинной и значимой прозы. И даже решения, которые некоторые из них пытаются привлечь, еще далеки от убедительности. Корень неудачи редакторский – в композиции. Вызов здесь не незначителен (и вовсе не существовал в такой остроте в эпоху романа), ведь Facebook является материальной и духовной противоположностью длинного романа, а книга – духовный враг компьютера. И как пойдут двое вместе, если не условились? Разве не является фрагмент противоположностью целого, в обоих смыслах?
Здесь будет не лишним методологическое замечание, ведь все эти писатели (кроме, возможно, первого) – изощренные и искушенные люди книги, очень осознающие акт повествования, и особенно осознающие слабость и короткую руку жанра фрагмента, и поэтому заранее заложили в текст бесчисленные оправдания и обоснования его распада и повторяемости. Неспособность книги стать "большим" когерентным и совершенным длинным произведением? Что вы! Нежелание, отсутствие намерения, желание бросить вызов читателю и не заискивать перед ним (о, смелость), описать распадающееся сознание/нарратив/мир/кота (арс-поэтические, постмодернистские, психологические, мета-когнито-нарративные оправдания...) и т.д. Ведь ты как тот критик из блестящего фрагмента (подмигивание) Ханоха Левина – "Тетя Фейга (еще слово о критике)". Но именно здесь, собственно, и похоронена тетя.
Ибо в отличие от визеновской и анти-визеновской позиции, критика – не суд. Поэтому ее вовсе не интересуют мотивы, установление вины и доказательство уголовной ответственности (и, с другой стороны, оправдания и крики "он невиновен"), грехи (и их наказания), обвиняемые (и их защитники) или философские и религиозные вопросы свободы воли (что привело к чему: яйцо или курица, желание или способность превратить множество фрагментов в единое целое). И уж точно ее не интересуют сами авторы и проникновение в корень их мотивов в литературном выборе, как будто они персонажи. Настоящая критика (в отличие от газетной) занимается широкими явлениями, то есть жанром, то есть литературой – а не писателями.
Каждому отдельному автору полагается презумпция невиновности, но когда жанр фрагментов систематически терпит неудачу из-за принципиального внутреннего ограничения в накоплении большого произведения (во всех смыслах, в длине дыхания и широте стремления, которая есть и его глубина, и да, в тексте размер имеет значение) – здесь стоит задача критики указать на явление и его значение (поражение духа перед технологией). Перефразируя Витгенштейна: мы должны устранить всякий мотив из литературного объяснения – и поставить на его место описание. И картина здесь однозначна: существует острая поэтическая проблема, которая может отправить усилия целого талантливого литературного поколения в мусорную корзину истории литературы (в которой Визен как раз любит копаться и плескаться, вылавливая сокровища, которые порой похожи на мои беды, ведь прошлое – не знак качества, а поклонение антиквариату – фетиш, подходящий для мебели, но не для литературы).
Эта проблема фрагмента-и-целого, конечно, не только проблема последнего еврейского поколения – она существует и в мировой литературе. Фактически, реакция серий многотомных романов, наводняющих сегодня мировую литературу, – это другая попытка справиться с похожей духовной проблемой (в ее основе лежит не противостояние компьютеру, а бесконечному телесериалу на Netflix. Еще один роман – это еще один сезон, и если фанаты захотят – выйдет продолжение и следующего сезона, с теми же любимыми персонажами, или альтернативный спин-офф, с которыми можно усыпить мозг или хотя бы заглушить шумы мира перед сном, см. концепцию романа у Гласснера).
Но как можно по-настоящему справиться, в новом литературном стиле, с фрагментированным и интернетизированным духовным миром, который все же накопится в целое, превосходящее сумму своих частей – и в новую вселенную, большую своих компонентов? Неужели нам вечно суждено прыгать между постами в Facebook, без какого-либо нарратива и организующей идеи, которые соткали бы из сети сюжет или богатую и совершенную ткань? Возможны ли после разбития скрижалей – вторые скрижали? Возможно ли большое произведение в эпоху крошечных произведений? Действительно ли можно создать картину из марок, или даже из пикселей?
В этом корень огромной важности произведения, стоящего перед нами, впервые предлагающего новый, оригинальный и современный до мозга костей стиль, который предлагает глубокое решение глубинной проблемы отношений технологии и литературы, дошедших до кризиса – и сил нет родить. Не только уникальный талант автора позволяет создать образцовое произведение, но именно его невероятная смелость – в создании совершенно нового жанра, отвечающего на вопрос поколения. Самое забавное и поучительное (и освещающее весь вопрос драгоценным светом) то, что для этого произведения не потребовалось нового письма. Все, что требовалось – это настоящее, сильное редактирование, в целостной, сюжетной и единой композиции, то есть просто "сделать работу" простого переплетения фрагментов заново – в костюм, сохраняя при этом уникальную фрагментарную логику и ее уникальные преимущества.
Поистине удивительно, что именно наименее талантливый – менее изощренный в формулировках, менее богатый языком и, видимо, даже менее литературно образованный – из всех упомянутых писателей создал произведение, впервые преодолевшее порог сюжета и идейного накопления к статусу большого произведения, и это потому, что требовалось не улучшение качества отдельного фрагмента – а улучшение качества целого. Пиксели были переупорядочены, завеса снята, и вот то, что было смутным, нацарапанным и фрагментированным, стоит перед нами как великолепная картина, которую мы вообще не могли различить раньше (и не из-за нашей близорукости, а из-за пренебрежения автора композицией).
И даже новая общая нарративная форма произведения вовсе не нова, ведь она пытается дать очень современный ответ на древний вопрос (то есть такой, который происходит из достижений древнего мира), беспокоящий литературу в нашу эпоху: как можно писать трагедию в современную эпоху? Что, например, заменит богов судьбы в нашем столь секулярном мире? Что ж – технология. Трилогия, о которой пойдет речь, рассказывает историю человека, чью жизнь разрушил компьютер, и все его связи с миром и людьми – но он именно в этом находит спасение и даже формулирует для этого извращенную идеологию.
"Трилогия" разделена на три акта (слишком коротких для книги), и это, по сути, один толстый роман, рассказывающий автобиографическую историю героя в простом хронологическом порядке, но с огромной сложностью (как любое великое произведение, его можно читать снова и снова, и оно, несомненно, еще будет кормить поколения исследователей, которые смогут копать в нем бесконечно). Первая часть – самая озорная и легкая из частей, ею руководит идея бегства от реальности и разгулявшейся фантазии. В противоположность ей, вторая часть мрачна и таинственна, ею правит логика шпионского сюжета и предательства, открывающая пядь и скрывающая две пяди, играющая с читателем предвещающими намеками. Наконец, она восходит с ним к своего рода мистически-фантастической вершине, чья неудача и распад являются корнем греха – за которым не замедляет наказание.
На самом деле, трилогия скрывает от нас свою большую тайну до конца второй части, где раскрывается трагедия (которая была скрыта и намечена на протяжении всего пути с самого начала) – и после которой заново прочитываются обе первые части. Третья часть, вероятно, вершина этого произведения – в ней герой сталкивается с трагедией своей жизни – и также с нашей большой трагедией, которые сплавлены вместе в целое – и почти совершенное. Не говоря уже о накапливающейся катарсической эффективности (можно ли рассказать, что критик, бесчувственный к обычным романам, плакал по окончании чтения?).
Еще не было написано произведение, которое занималось бы Холокостом с такой фантастической отвагой. Еще не была написана проза, которая обращалась бы с тектоническим технологическим изменением с таким бурлящим идейным пылом. И как последний из рекомендующих, критик с трудом может вспомнить, когда еще при чтении еврейской прозы он так часто разражался громким смехом, потому что в отличие от трагедии, постепенно выстраивающейся из целого – сами фрагменты нередко поразительно комичны (и контраст действительно поразителен). Это лишь один пример уникальных возможностей фрагментарной прозы, значение которой всегда существует в плодотворном разрыве между микро и макро. Ибо именно в жанре фрагментов скрыт огромный поэтический потенциал для будущего еврейской литературы, в построении мира напряжения и тайны, существующего именно в промежутках между фрагментами, точно как кафкианский или библейский мир, чья огромная сила и значение скрыты в их внутренних промежутках и в несказанном (и действительно сделали ужасающе-величественное использование фрагментов и фрагментации). Этот потенциал реализуется здесь впервые, и хотя не в полной форме – к сожалению этого читателя – он определенно намечает поэтическое направление для продолжения.
Огромное и, возможно, нечестное преимущество произведения – сам факт его астрономической удаленности от привычного и конформистского мира еврейской литературы, и поэтому оно находится и на световые годы от многих болезней, поразивших ее и подкосивших не менее виртуозных и талантливых авторов фрагментов, чем этот автор. Так, например, кризис отношений между полами и кризис мужчины начала 21-го века получают здесь всестороннее, не идеологическое, не плаксивое и не извиняющееся рассмотрение, и без капельки политкорректности (кажется, автор не слышал об этом понятии). Герой, возможно, жертва – но он жертва самого себя, своего фантазийного мира. Именно он приносит свою жизнь в жертву Молоху и истинный виновник своего положения, вызванного его роковой фатальной духовной и реальной ошибкой глубины, из которой нет возврата, ведь здесь речь идет о трагедии. Но как велико пространство между его трагедией и сенсационными и мыльно-оперными трагедиями, наводняющими нашу литературу и экраны, и насколько она оригинальна и современна и высечена из сердца нынешней реальности (но любое ее упоминание было бы спойлером), и с другой стороны соткана в идейном сердце этого романа-фрагментов (да! наконец-то).
И как все произведения поколения фрагмента, игра здесь между биографическим и вымышленным богата, многослойна и бросает вызов читателю несравненно больше, чем в поколении романа, именно из-за отсутствия обязательств, которое позволяет форма фрагмента – и отсюда ее открытость как к кускам жесткой реальности, так и к необузданной фантазии. Но речь идет не о фантазии распространенного типа в романах фэнтези, где нас переносят из реальности в другой фиксированный слой (только фантастический), который сам функционирует по своим реалистическим законам. Письмо здесь все время играет в прятки с читателем между слоями слоев, удивительно разнообразными во всем самом широком – и не дихотомическом – спектре между фантазией и реальностью. Отношения героя с женой, например, описаны с пронзительным и исключительным реализмом настоящих отношений в браке, какими они бывают в реальном мире, не поддающихся какому-то искусственному романическому сюжетному развитию. Они не сложны ради "сложности", не чувствительны ради "чувствительности" и не сбалансированы ради "баланса", и уж точно не корректны ради "корректности", а вызывают именно острое ощущение подлинности. Это жизнь.
Большой недостаток работы – ее язык и ее выпяченная арс-поэтичность. Автор нередко склонен соскальзывать в разговорный язык в стиле Кастель-Блюм, способом, который иногда затрудняет понимание предложения и не добавляет серьезной направленности, необходимой для чтения такого произведения. Есть немало предложений, которые нуждались бы в дополнительной шлифовке и опытном языковом редактировании (которое, кстати, здесь почти полностью отсутствует – и почти как идеология, до того, что иногда задаешься вопросом, не идет ли речь о систематическом намеренном деле, или части общей дикости текста). Также бесконечные звуковые игры – не очень добавляют (ты не поэт) и часть языковых ухищрений излишня, мягко (ха!) говоря. Кроме того, здесь в тени Всемогущего прячутся и несколько фрагментов, полных запутанной каббалы и длинных как изгнание Шхины, конца которых читатель просто жаждет как света Эйн Соф (или, короче: ты достал, пощади, учитель наш). Разумному сердцем читателю рекомендуется пропустить их, как написано: "и пропуск его надо мной – любовь". И над (или под) всем этим, арс-поэтическая идеология, присутствующая здесь в каждом углу, в конце концов создает именно извиняющееся впечатление, противоположное намерению автора. Ладно, мы поняли. Ты представляешь нам новый стиль. И возможно, трудность создания стиля – и литературного прорыва – дает о себе знать здесь.
Но в конце и в итоге – речь идет о мелочах по сравнению с масштабом достижения, и великое и прокладывающее путь произведение не обязательно (и обычно не) совершенное произведение, и достижение здесь действительно несомненно. Создана целая литературная вселенная, в которой можно утонуть или жить годами, точно как в великих произведениях мировой литературы. Ее идейное, психологическое и нарративное богатство почти бесконечно. Это произведение не могло быть написано ни на каком другом языке или в другом культурном мире, кроме нашей культуры, и никогда не сможет быть переведено в него. Но по существу оно полностью отличается от любой книги, вышедшей до сих пор, даже в мировой литературе, и почти нет предела его оригинальности и новизне, его творческому началу и озорству, и его огромной внутренней свободе, освобождающей душу и расширяющей сознание. Вы еще не читали ничего подобного. "Книга тьмы – трилогия" (погуглите) – это, вероятно, первое великое произведение еврейской прозы в 21-м веке.
