Кафкианская порнография

С годами он совсем отупел и давно забыл о существовании женщины. Все его отчаяние сосредоточилось на грудях, которые теперь, в его старости, казались ему все более неприступными вершинами, на которые ему уже никогда не подняться

Перед грудью (источник)

Перед грудями стоит страж-хранительница. Юноша приходит к грудям и хочет войти. Но женщина говорит: может быть, позже. Проходят годы, и женщина иногда позволяет приблизиться, иногда заглянуть, иногда прикоснуться и даже помять и пососать - но никогда не войти. Время от времени она задает ему вопросы: какую оценку ты получил на экзамене? Что ты изучаешь? Где работаешь? Сколько зарабатываешь? И юноша усердно трудится и отвечает на все ее вопросы. Но она никогда не показывает ему вход. В отчаянии он начинает даже разговаривать с сосками и пытается высосать из них какую-то скрытую внутреннюю сущность, которая намекнула бы ему о том, что внутри, и просит их позволить ему войти, словно они кнопки, на которых нужно набрать какой-то код. Он пробует разные комбинации, разные углы прикосновений, разнообразные нажатия, обходит груди со всех сторон. Но вход никогда не открывается. Он пытается бегать вокруг них быстро, словно это горы, в которых вход скрыт только от него - и если он успеет на долю секунды раньше, то удостоится увидеть край пещеры прежде, чем она закроется. Порой ему кажется, что он слышит какое-то биение под поверхностью. Какой-то стук под натянутой гладкой кожей, за которую не за что ухватиться. Он бегает от одной груди к другой, обезумевший, словно не понимая, как может вход быть с одной стороны, а не с другой, ведь симметрия совершенна, головокружительна. Иногда он надеется, что грудь раздавит его своей тяжестью, и ждет в складке под ней. Но грудь всегда приятна и мягка. Он садится сердито на свое место, словно если он не придет к груди - грудь придет к нему. Но в конце концов он возвращается к груди.

С годами он совсем отупел и давно забыл о существовании женщины. Все его отчаяние сосредоточилось на грудях, которые теперь, в его старости, казались ему все более неприступными вершинами, на которые ему уже никогда не подняться. Он начинает сомневаться в том, что человек когда-либо достигал их вершин и что он сам в молодости был там, а сосок кажется ему какой-то отдаленной и весьма сомнительной легендой, почти религиозной. Словно на вершинах этих гор - которые сами по себе являются огромными скрижалями завета - стоит некая тора, недоступная как его разуму, так и его постижению. Теперь ему ясно, что его время ограничено и он упустил срок, и он вздыхает в огромной долине плача между белыми заснеженными горными хребтами над ним, которые, кажется, не перестают расти, пока он покрывается все большей тьмой. За мгновение до конца вся его жизнь, прошедшая как тень под этими двумя исполинами - чьи вершины покрыты облаками, и возможно, они, эти груди, достигают небес, там, где буква "д" соединяется с "м" [Примечание переводчика: отсылка к еврейскому слову "дам" - кровь] - сосредотачивается в последнем вопросе: как может быть, что я не нашел вход, ведь отсюда я вышел младенцем? Если был выход, должен быть и вход. А если был вход в мир, то там же и выход. Ведь есть дети, или по крайней мере были дети в мире. И женщина отвечает, ее могучий голос доносится до него издалека как раскатистый гром: не здесь был вход. Теперь я иду закрыть его. И она застегивает молнию.